История болезни:

9-10 ноября 1989-го года.

Нет смысла кривить душой, я, в общем-то, и сам знаю, что брат из меня кошмарный. Нет, конечно, до Японии с Китаем нам, может, и далеко, но сказать, что я и Гилберт – настоящая семья, такая, какая она должна быть, с Рождественскими вечерами, сентиментальными подарками в виде свитеров или безделушек на камин, мелкими ссорами из-за того, кто будет резать индюшку на День Благодарения… мы лишены этого, и ни я, ни брат особенно об этом не жалеем до сих пор. Мы долго воевали перед тем, как научиться хотя бы терпеть друг друга, то было время не из легких, и если бы не Бисмарк, кто знает, смогли бы мы когда-нибудь назвать друг друга братьями? Да, в каком-то смысле, я вырос в доме Пруссии, но, должно быть, Гилберт и сам не ожидал, как быстро я выхвачу бразды правления из его рук. Сегодня он, похоже, даже доволен этим, а значит, нет смысла пытаться понять, что может чувствовать старший брат, «свергнутый» с трона. Так или иначе, и горести войны, и её тяжелые последствия мы переживали вместе, не зависимо от того, были ли мы близки друг другу или кто из нас нёс реальную ответственность за сотворенное.
Лето сорок пятого года выдалось особенно тяжелым. Все мои дни проходили в ожидании приговора, который казался мне смертным. Я чувствовал апатию, какая охватывала меня, разве что, в предвоенное время, ещё в тридцатых годах. От Берлина, Дрездена и многих других немецких городов практически ничего не осталось, мы потерпели поражение, нет, я потерпел поражение, и всё сотворенное мной, все бесчинства, вся боль, причиненная мной, всё созданное оружие, все проведенные исследования, все концлагеря, всё это оказалось бессмысленным, всё это либо разрушили, либо отняли. Мне не оставалось ничего, кроме томительного ожидания, длящегося месяцы, и все эти месяцы немецкий народ, опозоренный в глазах всего мира, пытался собрать воедино убогие осколки своей прошлой жизни. Гилберт был рядом. Он не раскошелился ни на тёплые слова, ни на бабские жесты, вроде объятий, он присутствовал лишь как мрачная тень прошлого, несущая косвенную ответственность за произошедшее, и эта тень была единственным, что не дало мне сойти с ума тогда, когда на моей земле появились и американцы, и англичане, и французы, и, mein Gott, русские. Говоря без лишней в этом рассказе вежливости, я чувствовал себя шлюхой; меня рвали на части, а я не имел право произнести ни звука, моя собственная совесть затыкала меня, и мы терпели, мы терпели это вдвоем, не я и Северная Италия, с которого всё началось, не я и Япония, даже не я и Австрия, а я и мой брат. Что ж, в шестидесятых ничего не изменилось. Мы продолжали выносить всё с плотно стиснутыми зубами, свято веруя в то, что получили за дело, и из-за распрей ублюдков, возомнивших себя хозяевами нашего дома, Берлин разделила огромная, бетонная стена.
Очередной удар судьбы не вызвал во мне никаких особенно бурных эмоций. По какой-то злосчастной иронии судьбы я ощутил значение для меня Пруссии только тогда, когда нас разлучила Берлинская стена, когда мы не имели права ни встречаться, ни созваниваться, ни даже писать друг другу, и только редкие слухи доносили до меня по-настоящему ужасные новости о том, что же происходило с моим братом. Конечно, никому не было легко в то время, но если я, пусть и медленно, но предпринимал попытки подняться, и можно сказать, что Англия с Америкой способствовали мне в этом, то мой брат попал в далеко не самые лучшие руки. Иногда, то ли когда ночью не спалось, то ли когда холодные зимние вечера заставляли меня вжаться в кресло и придаться своим мыслям, говоря короче, в моменты особенные, когда ничто не отвлекало мой разум, и тот ударялся в глубины памяти, я, отчего-то, подолгу мог представлять, что происходит сейчас с моим братом. Смешно признаться, но иногда я даже думал о его смерти, хотя большего абсурда для такой огромной, сильной страны, пусть и бывшей, нельзя было придумать. Безработица, инфляция, холод и разлука с братом – вот всё, что наполняло нас в те годы, всё, что занимало наши мысли, и если я порой, проходя мимо стены, мог позволить себе подолгу стоять и, без всяких чувств, смотреть на неё, словно желая услышать знакомый голос по ту сторону, словно мечтая увидеть, что твориться за её завесой, то, поступи так Гилберт, пару разрывных в ноги он получил бы без раздумий. Нельзя сказать, будто бы я скучал. Скучают пятилетние детишки, ожидающие маму в детском саде, скучают оставленные в машине перед магазином собаки, а я, пусть мне никогда не доведется сказать об этом брату, был готов умереть от такого животного чувства безграничной тоски, одиночества и отчаяния, что может быть соизмеримо только с разрушениями, принесенными Рейхом в Европу и Северную Африку. Берлинская стена отбрасывала длинную тень, и, не знаю, как Гилберт, а вот я уже давно перестал верить в то, что когда-нибудь над ней покажется солнце. Конечно, были и те, кто пытался преодолеть стену, но жертв подобных компаний насчитывается около двухсот, а количество арестованных и раненых и того больше. Историй, похожих на нашу, можно насчитать сотни тысяч. Разделенные братья или сестры, жены и мужья, бабушки и внуки, простые друзья, влюбленные или целые семьи, все эти люди чувствовали нечто близкое мне, и я, в свою очередь, переживал на своей шкуре боль целого немалого народа.
Жалость к себе дело конечно хорошее, но ни она, ни наши страдания не могут длиться вечно. Трудно сказать, когда именно начался конец. Берлинская стена была не простой преградой, и на её разрушение, а также на ликвидацию принесенного ей ущерба, потребовались многие годы. Кажется, диссонанс в народе был вызван тем, что Венгрия убрала ограждающие укрепления на границах с Австрией, но, думается мне, не случись этого, рано или поздно исход для нас, немцев, вышел бы один и тот же.  Тогда, при помощи Венгрии на Запад за одни только три дня убежало около пятнадцати тысяч восточных немцев, но, если для них это было счастьем, то истинное торжество целой страны должно было наступить ещё очень нескоро. Я понимал, что мой брат не оставит людей в час острой нужды, тот же крест нёс и я. Люди устали, а страны не меньше их. Затем последовал митинг, огромный митинг, потом другой, не меньше, но самое «вкусное» ждало нас ночью девятого, а то и уже десятого ноября восемьдесят девятого. Накануне состоялось выступление представительства ГДР, после которого я не мог даже надеяться на то, чтобы уснуть. Мой дом находится не так далеко от места, на котором некогда стояла Берлинская стена, и во времена, когда она ещё имела место быть, в ту самую ночь я мог прекрасно различить шум приличных размеров толпы. Честно говоря, тогда это показалось мне лишь предвестником очередных непорядков и смертей. Помнится, я даже не успел накинуть на себя куртку и вылетел на улицу в одной только рубашке, не самых теплых штанах и обыкновенных осенних ботинках, но то было не так уж и страшно, ведь, по меркам ноября, на улице было достаточно тепло, а ночь предстояла по-настоящему «жаркая». Поначалу разобраться, что же, чёрт её подери, происходит в толпе не представлялось мне, как пришедшему с некоторым опозданием, возможным. Давка, светы прожекторов и десятки самых разных голосов, и женских и мужских, и чуть хриплых от старости, и звонких детских, выкрикивающих избитые до тошноты, но всё же актуальные лозунги. Издалека слышались выстрелы, однако, оружия не огнестрельного. Мои ноги подкосились, и, ведомый неким инстинктом, порывом души, не думая о том, что же я делаю, я принялся пробиваться вглубь толпы. Из-за стены стали появляться люди. Неужели они пришли с Востока? Не верится, ещё никто не мог войти сюда через «парадную дверь». Неуверенные, испуганные восточные немцы озирались по сторонам, но всякий раз их лица искажала непередаваемая радость, и, сменив скромные шаги на самозабвенный бег они кидались в объятия встречающих их западников. Сначала обнимались знакомые, близкие друзья, влюбленные и родственники, после эта волна единства захлестнула всех собравшихся, и прижать к себе незнакомого человека уже не казалось для практичных, чопорных немцев таким уж безумием. И всё же я оставался в стороне. Я видел счастье моих людей, но не понимал его причин, не понимал пока что происходящего, и по-прежнему ждал чего-то страшного, что могло последовать за нарушением надиктованных нам свыше правил.  Тем временем, поток людей усилился, Запад наполнился восточными немцами, а немцы из ФРГ пробивали себе дорогу на Восток. Патруль, кажется, сошёл с ума от смущения и недопонимания, во многом как и я, и больше никто не мог противостоять немецкому народу в желании объединиться. Оглушительный грохот, крики ликования… только тогда я понял: эти безумцы ломают стену! Необъяснимый ужас наполнил всё моё существо, заставил замешкаться посреди стремительно двигающегося потока людей, голова закружилась, и я оперся о стену, теперь лишь условную стену, проход через которую открылся мне спустя двадцать восемь лет.  О нет, меня держали не куски бетона, не метры колючей проволоки, вздор, будь моя воля, я сбил бы ноги в кровь, сотни раз утонул бы, был бы расстрелян, но преодолел бы проклятие моей ужасной, но всё-таки семьи, преодолел бы Берлинскую стену, если бы точно такая же, если не в сотни раз больше, не была бы возведена мною же в пределах собственного сознания, внутри моей души, моего рассудка, моего сердца. Прохладный ноябрьский воздух, и всё же дышать ужасно тяжело. Я слышу своё имя, невольно оборачиваюсь. Двадцать восемь лет, брат. Двадцать восемь лет. Я не скучал по тебе, не искал с тобой встречи, и ты никогда не узнаешь, о чём же я думал зимними холодными вечерами, когда мороз заставлял меня вжаться в кресло и остаться дома. Я едва ли не ненавижу тебя, но сейчас плачу, не спрашивай, почему или зачем. Ты протянул мне руку тогда, должно быть, ты чувствовал, как дрожит моя, но, так или иначе, мы оказались прямо на ней, на верхушке Берлинской стены. Восторг опьянял нас, людей вокруг, всю Германию, ещё не единую на бумагах, но единую в нашем понимании. Никто и никогда не сможет сказать нам, будто мы не можем знать друг друга, не можем видеться, не можем общаться; только тогда я понял, что ты – часть меня, и, даже с ненавистью к тебе, при всём своём желании, я не смогу отказаться от тебя, с твоим ужасным характером, с твоими дикими нравами и лихим прошлым. Ты нацепил на меня свою слишком большую куртку, но это было не нужно. Вспыхнули костры. Я никогда не видел звезд настолько ярких, я никогда не видел такой огромной луны, таких счастливых людей и такого счастливого тебя. Нагромождение камней научило нас радоваться простым вещам, что мы не замечали раньше за наши жизни, годы которых удобнее считать в веках. В ту ночь мы все немножко сошли с ума, не так ли? Мы танцевали, хотя не умели, пели, пусть и не знали слов, и даже я забыл и думать о том, что станет с нами после этого. Потерпи ещё немного, брат. Что нам оставшиеся одиннадцать лет? Пусть многие из присутствующих не доживут до нашего объединения, но ты и я не подведем их, вот в этом я уверен.

Диагноз/должность: Санитар.
Фобии: Милитофобия (как последствие WW2), асимметрифобия (или излишнее стремление к совершенству, толковать можно как угодно на самом-то деле), коитофобия (осадок со времен ГДР. Правда, так ли он что-то меняет?..).

Контактные данные: Skype: dackel-katze.

Пробный пост:

Тема: события 9-го мая 1945-го года.

На улице шёл дождь. Облака словно окунули в свинце, и, казалось, не было ни единой щели, через которую могли просочиться хотя бы самые скромные солнечные лучи. В воздухе пахло напалмом. «Напалм», - говорили офицеры СС, - «это и есть запах войны». Посмотрите на них теперь: то тут, то там можно найти их тела, будь они «прибиты» пулями к стене, или, может, вися они на городской площади, ничем не лучше обыкновенного, обугленного куска мяса. Повсюду мясо. Тонны пушечного мяса. Люди устали просыпаться от запаха напалма ранним утром, а тех, кто считал иначе, убили. Таково лицо коммунизма.
Холодные капли с попеременной успешностью тушили то, что некогда было Берлином. В этих скачках на выживание Людвиг поставил всё на одну единственную лошадь. Теперь ему оставалось смотреть, как она, ранее бегущая впереди всех, готовиться принять судьбу проигравшей старой клячи – пуля в лоб, и, если повезет, из неё выйдет хороший вурст.
Германия медленно двигался среди полыхающих обломков, хромая на одну ногу, придерживая то и дело спадающий кожаный плащ. Повсюду была только смерть, изуродованные трупы арийских детей и женщин, над которыми со зверским умением надругались солдаты Красной Армии. Позже все будут вспоминать только их, героев высокой чести и морали, задавивших в зачатке «фашистскую гниль». Но Людвиг знал, что это был не конец. В его голове по-прежнему продолжали бороться за существование картины прекрасного будущего, обещанного Гитлером. Тогда, в тридцатых, дела шли из рук вон плохо. Великая депрессия, последствия Первой Мировой, полнейшая инфляция и безработица. Кто знает, что стало бы с Германией, не возведи она на трон того единственного, кто знал, что делать, пусть и имел не лучшие методы? Ведь цель оправдывает средства? Оправдывает? Как думаете, оправдали ли тех, чьи трупы свалены в кучу под Бранденбургскими воротами? Собаки, что ранее поджали хвосты и спрятались за могучую спину Третьего Рейха, теперь кричали о свободе! О, они будут кричать, они непременно будут кричать, когда их дверь выломает русский солдат! Им повезет, если они умрут от страха в первые же секунды, когда бешеное, неутомимое животное, прошедшее через девять кругов ада, кинется на их семью. Они вспомнят Гитлера, когда их столицу разобьют на две половины огромной кирпичной стеной. Но сейчас, пока в их дверь ещё не стучалась «красная смерть», ничего не стоит плюнуть в спину отставному офицеру, приговоренному к казни, ведь он оказался кровавым убийцей, он больше не нужен, их пришли освобождать бравые коммунисты! Германия ещё узнает, почему не стоит ставить слова «коммунизм» и «свобода» в одно предложение.
Но Людвиг помнил. Он словно стал беззвучной тенью, о чьём существовании все разом забыли. Медленно, но верно двигался он вдоль по улице; взгляд голубых глаз был затуманен фантасмагориями, так некстати рвущими душу, светлые волосы бесстыдно измазаны в саже, руки по локти в крови, не то в чужой, не то в своей. Тогда, в тридцатых, в его бездыханное, впавшее в кому тело словно вдохнули жизнь. Он помнит, как сообща люди ставили его на ноги, как вели его под руки на аудиенцию с Фюрером. Утопичное будущее, где арийская, немецкая раса будет самой сильной, самой здоровой, самой могущественной, где все другие, недостойные, унтерменши будут работать на неё, где весь мир содрогнется перед небывалым могуществом Германии! Где те, с кого можно спросить всё это? Адольф Гитлер застрелился. Ева Браун приняла цианистый калий.
Они собирались вечерами. Жгли «дурные» книги, пили пиво и пели дурацкие песенки. «Как же там было?».
- Was wollen wir trinken, sieben Tage lang, - Людвиг судорожно обернулся. Голос его, ранее такой громкий и мужественный, дрожал. - was wollen wir trinken, so ein Durst.*
Германия прикусил губу и, чуть ли не срываясь на бег, кинулся дальше, как будто старался убежать от гнетущих его рассудок призраков прошлого, однако, искупление было ещё очень далеко, и один и тот же мотив продолжал гудеть в его голове: «Dann wollen wir schaffen , sieben Tage lang, dann wollen wir schaffen, komm faß an. Und das wird keine Plackerei, wir schaffen zusammen, sieben Tage lang, ja, schaffen zusammen, nicht allein.» **
В тот день, около пятнадцати лет назад, в руки Людвига Крауца сунули пушку. Они ещё не оправились от первой войны, ими же развязанной, а немецкий народ уже жаждал реванша. Поразительные люди! Людвиг всегда восхищался немецким народом. Высокие, светловолосые, стройные, голубоглазые трудяги, в любой момент готовые кинуться на защиту своей родины – проклятый идеал Гитлера. Именно такие парни, иной раз даже девушки, как их называл Рейх «цвет нации», шли воевать в первые годы войны. Никто не был принужден. Все действовали в зависимости от собственных идеалов. Когда же их идеал превратился в бесчинство? Может быть тогда, когда был открыт первый концентрационный лагерь? Людвиг часто бывал в Дахау, лично пожимал руки пятистам шестидесяти охранникам, заключенным в эти стены вместе с «отбросами», подрывающими устрой немецкой нации: евреями, гомосексуалистами, отступниками, коммунистами. Расстреляно на месте сто двадцать два человека. Расстреляно из пулеметов триста пятьдесят восемь. Убито заключенными сорок. Убито в перестрелке тридцать. Бежали десять. Будьте уверены, всех их оправдали.
Что же будет с Германией? Странно, но, глядя на развевающийся над Рейхстагом красный флаг, Людвиг уже предчувствовал ответ на этот вопрос. Германия будет долго становиться на ноги, тем не менее, это было ей не впервой. Сейчас и Родерих, и Хонда отвернутся от него. И тут, каким-то непосильным грузом, на и без того воспаленный рассудок Людвига бросилось воспоминание о Феличиано. «А что станет с Италией? Итальянцы немцам рознь, хотя именно с Рима началась наша дорога». Дорога, вымощенная трупами. Весьма романтичная метафора. Оправдают ли Ватикан, поддержавший фашистских «преступников»? Самое забавное, что именно Ватикан спонсирует «Миллениум», программу для важных нацистских и фашистских чинов, позволяющих им скрыться в Южной Америке до конца их бессмысленного, проклятого существования. Забавно, что Гитлер был рожден с благословения Папы Римского. Всё это было чертовски забавно. Нацисты действительно были самыми прилежными на свете католиками. Фашисты даровали Ватикану независимость; дарует ли Господь своё великое всепрощение взамен? К Богу ли должны быть обращены молящие взгляды немцев? Увы, коммунисты не любят церковь. От Церкви Святого Николая, что начала свою работу ещё в тысяча двухсотых годах, остались только внешние стены.  Теперь Германия приветствует своего нового Иисуса – Товарища Сталина.
Какая бы чертовщина не происходила дальше, Людвиг четко решил для себя, что огородит Северную, а значит и всю Италию от проклятых коммунистов. Он всё возьмет на себя. Разве же ему привыкать?
Простреленную ногу свело, и, прямо посреди площади, уже в двух шагах от Бранденбургских ворот, Крауц упал. Дождь омывал его лицо, запах напалма словно драл на кусочки его лёгкие, а из соседнего дома, оставшегося без крыши, доносилась до боли знакомая мелодия:
- Dann kriegt der Frust uns nicht mehr klein, wir halten zusammen keiner kämpft allein, wir gehen zusammen, nicht allein. ***

Примечания.

* - Что мы будем пить семь дней подряд, что мы будем пить, ведь жажда так велика.
** - А потом мы славно поработаем, семь дней подряд, а потом мы славно поработаем, приходи и помогай. И это не пустая болтовня. Мы поработаем вместе, семь дней подряд, мы поработаем вместе, и никто не будет один.
*** - А потом нас уже ничто не сможет побеспокоить. Мы держимся вместе, никто не сражается в одиночку, мы умираем вместе, никто не уходит один.